Действия в составе 2-й Ударной армии.

В последних числах февраля 1942 года (после дня Красной армии) 259-я стрелковая дивизия, перейдя у дер. Мясной Бор шоссе Чудово - Новгород, вошла в недавно совершенный здесь прорыв немецкой обороны и влилась в состав 2-й Ударной армии. Наступило время сильных снегопадов
Насколько помню, дивизия не сразу вошла в соприкосновение с противником. По-видимому, сначала находилась в резерве, располагаясь за левым флангом армии, в районе Теремец Курляндский - Большое Замошье. Потом, вплоть до середины марта, когда я был откомандирован из дивизии, она на одном месте долго не задерживалась и кочевала с одного участка фронта армии на другой, чередуя бои с маршами.
Противник в этот период вел себя в общем пассивно и применял свою обычную в этих условиях погоды и местности тактику. Держась за населенные пункты, он оставлял нам достаточную свободу для маневрирования, воспользоваться которой в полной мере нам мешали леса и болота, бездорожье и большие снежные заносы.
Особые трудности встречало передвижение войсковых грузов, артиллерии, автотранспорта. Много тяжелого, напряженного труда выпало на долю саперов, прокладывавших колонные пути и расчищавших снежные заносы. Но не большое физическое напряжение составляли тогда главное в наших тяготах и лишениях. Непереносимо тяжело для людей было существовать в течение многих дней на открытом воздухе, на морозе, без достаточного сна, или вовсе без него. Немногие избы и другие строения, уцелевшие в освобожденных от противника деревнях, занимали, прежде всего, санитарные службы, для раненых и больных, и под штыбы. Строевые части и подразделения оставались вне помещений.
Противник господствовал в воздухе и, при малейшей возможности, его «мессершмидтты» на бреющем полете прочесывали наше расположение пушечным и пулеметным огнем. Поэтому разводить костры даже в лесу было запрещено. Позволить себе это можно было лишь в часы густых снегопадов. Согреться людям было негде. Горячая пища выдавалась тоже нерегулярно. Отдыхали на снегу, под елками, на слое из ветвей, покрытом плащ-палатками.
Утомленные люди валились с ног, сбиваясь в кучи и кое-как согреваясь собственным теплом, впадали в полузабытье. Если же кому удавалось заснуть на морозе по настоящему, он рисковал больше не проснуться. В нашем саперном батальоне было несколько таких случаев. В сильные морозы, при утренней проверке обнаруживалось иногда отсутствие одного-двух человек, которых потом находили под елками замерзшими. Главным образом это случалось с людьми старших возрастов. Переживать такие внебоевые потери людей было, конечно, не легко. Очевидно в других частях дивизии они более часты, потому, что Лапшов как-то укорил меня, заметив, что у саперов-то он таких потерь совсем не ожидал.
Все дело решилось само собой. Подтянулись, наконец, наши тылы, и в ротах появились упоминавшиеся ранее «буржуйки». Бойцы быстро приспособились к обстановке: ложились спать в отрытые в снегу просторные ямы, сверху закрываемые плащ-палатками. В центре ямы устанавливалась «буржуйка» с выведенной наружу трубой, а люди укладывались вдоль стенки ямы по кольцу вокруг печки на хвойную подстилку. У печки непрерывно дежурили бойцов. Теперь люди стали высыпаться в любой мороз, не рискуя замерзнуть и не привлекая внимания авиации противника. Опыт этот быстро распространился в частях дивизии. Афанасий Васильевич был доволен: опять выручили саперные «буржуйки».

* * *

Первое серьезное дело, после включения ее в состав 2-й Ударной армии, 259-я стр.дивизия имела в дер. Село Гора (Гора). Поступили сведения, что населенный пункт занят подразделениями недавно прибывшего на фронт голландского добровольческого фашистского легиона. Лапшову было приказано атаковать противника и взять «языков».
Комдив поручил это одному из своих полков, командовал которым майор «К» (не буду называть его имени). Он был довольно колоритной фигурой, весьма популярной в дивизии. По национальности украинец, старый вояка, воевавший и на Дальнем Востоке, и в Финляндии. Флегматичный и невозмутимый, но веселого нрава и острослов. Говорил с сильным акцентом, мешая русские слова с украинскими. Ездил он (а пешком он ходить не любил) в какой-то особого вида кошеве, запряженной «парой в дышло» и покрытой какой-то, тоже оригинальной, полостью. Когда этот комполка, развалившись, сидел в санях в распахнутом полушубке и сдвинутой набекрень шапке-ушанке, - ни дать ни взять виделся Махно. Так все и звали его в дивизии: «Батько».
Лапшов хотя и часто покрикивал на «батьку» и выговаривал ему, но было видно, что ценит его и даже по-своему любит. Во всяком случае, Афанасий Васильевич всегда говорил о нем с теплотой: «Ты же знаешь батьку. Он сделает, не подведет!»
Так вот, возвращаясь однажды с переднего края к себе в батальон, я встретил вытянувшуюся на дороге колонну пехоты. День был пасмурный, нелетный. Поэтому скопление такой массы людей днем не удивило, тем более что в середине колонны увидел знакомую кошеву с развалившимся в ней «батькой».
- Здорово, батько!
- Здоров будешь, майор!
- Куда путь держишь, козак? Та ще с куренем!
«Батько» рассказал о полученной им задаче и не то с обидой, не то с гордостью поведал:
- Апонцив бив, хвинов бив, немцив бив, гишпанцив бив, а зараз яких-то галанцив треба бить!
И нужно сказать, что «галанцив» он действительно побил, и побил сильно. Подойдя перед рассветом к деревне и сняв беспечно несшее службу охранение («Та яки ж воны солдаты?» - рассказывал потом «батько»), батальоны этого полка ворвались в село. Голландцы спали по избам и были застигнуты врасплох. Что там произошло, представить себе не трудно. Много трупов в нижнем белье, что «легионеры» считали себя в безопасности и расположились в деревне, как у себя дома.
Однако эта победа «батьки» была омрачена немаловажным обстоятельством: не было взято ни одного живого пленного. Комдив негодовал и долго не мог успокоиться. На этот раз комполка хотя и отличился, но здорово его подвел. Лапшову, конечно, пришлось выслушать от командующего армией много неприятных упреков.

* * *

Вскоре после истории с голландцами, в последних числах февраля - начале марта, 259-я стрелковая дивизия была переброшена в район деревни Ольховка, то есть к правому флангу армии, где противник начал проявлять активность со стороны Чудова - Любани. В авангарде на этом переходе двигался наш саперный батальон, усиленный ротой дивизионных разведчиков и батареей 76-мм пушек. Командовал авангардом я. Кроме специфических условий местности и погоды, марш этот усложнялся отсутствием у нас каких-либо сведений о противнике и наших войсках на маршруте следования.
Напутствуя меня перед маршем, Афанасий Васильевич предупреждал:
- Будь осторожен. Противника жди с фронта и справа. Двигайся возможно быстрее, но оглядывайся по сторонам. Заняв Ольховку, перейди к обороне и немедленно донеси мне. Я иду следом и буду находиться в голове главных сил
Пожелав успеха, Лапшов трогательно распрощался со мной. До сих пор держится в памяти, как благотворно подействовало на меня такое внимательное, дружеское отношение встречалось мною со стороны часто сурового, но всегда сердечного боевого командира.
Я повел людей с абсолютно ясным пониманием задачи и в бодром, боевом настроении. Выслав вперед разведку и приняв надлежащие меры охранения, мы шли легко и быстро, если не принимать во внимание задержки для расчистки на дороге снежных заносов. Помех противник не чинил. Только на рассвете, при подходе к Ольховке, колонна была неожиданно обстреляна автоматным огнем справа сзади, с направления на Спасскую Полисть. Вреда этот огонь нам почти не причинил, и, судя по всему, велся он на предельной дистанции небольшой группой противника, которая тут же ушла от нашего преследования.
В Ольховке мы не обнаружили ни единой живой души. Но следы своего недавнего пребывания немцы оставили: в разных местах валялись трупы местных жителей. На ступеньках крыльца одной избы лежали старушка и девочка-школьница 9-10 лет. По положению их тел и ранам можно было заключить, что они были расстреляны в затылок.
Как потом нам стало известно, через Ольховку за несколько недель тому назад прошла одна, из кавалерийских дивизий корпуса генерала Гусева, двигавшегося в общем направлении на Тосно. Некоторое время в деревне оставались тылы этой дивизии. Когда же ушли и они, немцы вновь вернулись в деревню и не преминули учинить кровавую расправу над оставшимися в ней жителями.

* * *

Не задерживаясь в районе Ольховки, дивизия проследовала дальше на северо-запад и, развернувшись в обширных болотистых лесах, вскоре вошла в соприкосновение с противником. Однако сколько-нибудь значительных столкновений здесь не возникало. Противник держался в общем пассивно, а мы не могли развить достаточной активности, по-видимому, потому, что не располагали необходимыми силами и средствами. Немцы продолжали превосходить нас в огневом отношении, а также в воздухе.
Снабжение нас всем необходимым для жизни и боя было затруднено. Оно осуществлялось через узкое «горло» у Мясного Бора, по одной единственной для всей 2-й Ударной армии дороге, которую противник держал под непрерывным огневым воздействием с земли и с воздуха.
В течение первой половины марта наша 259-я стрелковая дивизия переходила с одного направления на другое и мне трудно сейчас восстановить в памяти все перипетии тех дней. Вспоминаются лишь некоторые населенные пункты, так или иначе вошедшие в дневник боевых действий дивизии за этот период: Финев Луг, Новая Кересть, Вдицко, Ольховские хутора, Огорели, Глубочка, Русская Волжа.
Наиболее упорные бои 259-я стрелковая дивизия вела за Ольховские хутора. Противник оборонялся здесь, занимая крестьянские дворы (дома), вытянувшиеся редкой цепью по гребню гряды, протянувшейся посреди огромной поляны. Подступы к хуторам на 1-1.5 км были совершенно открытыми и лежали под мощным слоем снега.
Таким образом повторилась обстановка, знакомая нам по боям в феврале месяце у д. Копцы - Тютицы на реке Питьба. Результаты наших настйчивых попыток овладеть хуторами были аналогичны: успеха не было, а потери были значительными. По моему разумению, причины этого тоже оставались прежними: недостаточная подготовка и сопровождение атак пехоты артогнем.
Как мне представляется, 2-я Ударная армия имела тогда задачей выйти на Октябрьскую железную дорогу в районе города Любань и, соединившись с войсками 54-й армии, наступавшей с севера, окружить и уничтожить Чудовскую группировку противника. Совершенно очевидно, что такая задача не соответствовала скромным тогда возможностям армии. Однако в ту пору над всем довлела одна необходимость: любой ценой спасти или по крайней мере облегчить судьбу Ленинграда. Умиравшего от голода в тисках фашистской блокады.
А.В. Лапшов, конечно, опять дни и ночи проводил в частях, воодушевляя и поднимая их на врага. И все же пройти Ольховские хутора мы не могли, и положение дивизии с каждым днем все более усложнялось. Потери в людях не восполнялись, в боепитании и подвозе интендантских грузов начались перебои. Сказывалось усиление активности, противника в районе Мясного Бора, чинившего помехи движению транспортов через «горло».
Как-то глухой ночью я был поднят из «ямы» и вызван к комдиву. Оказывается к нему прибыл заместитель командующего армией генерал Алферьев, и они, как я понял, искали выход из создавшегося в дивизии положения. Осведомившись о численности и вооружении саперного батальона, генерал констатировал, что он в настоящее время полнокровнее и сильнее любого из стрелковых полков дивизии. Действительно, полки тогда были обескровлены и имели всего по 300-400 активных бойцов каждый.
- Надежные ли у вас люди? - спросил генерал. Меня опередил Лапшов:
- Так это же моя гвардия, товарищ генерал!
- Ну, а все-таки, как сам командир считает? - не отставал Алферьев - Вери ли в них?
На что я ответил, что «больше чем в себя!». Ответ удовлетворил генерала и он, осведомившись о некоторых моих биографических данных, спросил, напрямик: смогу ли я взять своим батальоном Ольховские хутора? Вопроса этого я не ожидал, но, немного подумав, ответил, что смогу при определенных условиях. Последние, насколько я помню, я сформулировал так: если нам будут предоставлены необходимые средства подавления, если будет дано время на подготовку и в том числе, на производство нами дополнительной разведки своими силами, и если будет принят план боя, разработанный нами.
Генерал реагировал на это народной поговоркой, вроде: «Губа не дура!», а Лапшов, очень довольный подытожил: «а то как же товарищ генерал?», знай мол наших.
Дальше «стороны» согласились на том, что мне нужно еще подработать вопрос с командирами рот и попросить помощи в расчетах у начальника артиллерии дивизии. После этого я представил свои соображения о количестве необходимых мне средств: артиллерийских орудий и минометов (каких и сколько), боекомплектов («быков») к ним, других боеприпасов и т.д., а также о времени на подготовку к бою.
Назначив срок, в который я должен представить ему, через комдива свои расчеты, генерал отпустил меня, добавив: «А готовиться начинайте теперь же!»
Ночью я не мог заснуть, обдумывая аспекты предстоящего нам дела, а утром вызвал к себе командиров рот и пригласил комиссара (им был тогда бывший парторг батальона Ходяков, честнейший и безгранично преданный делу, умный и удивительно скромный человек) и информировал их о предстоящем нам деле.
Не успел повидаться я с артиллеристами, как был вызван к комдиву. Оказывается, Алферьев уже дал всему делу «отбой» и просил пока никакой подготовки не начинать. Такой поворот дела, по мнению Афанасия Васильевича, явился результатом правильной постановки мной вопроса: «смогу, если!», которая-де заставила в армии поглубже и объективно разобраться в наших доселе неудачах и прийти к другим решениям.
Попытка прорваться в район Любани через Ольховские хутора были прекращены и перенесены на другое направление, дальше к западу.
Как-то, в одном из боев на этом направлении, стрелковый полк, удачно продвигавшийся в лесу, донес, что видит впереди железную дорогу, за которую отошел противник, приспособив ее к обороне.
В штабе дивизии это донесение было встречено с большим недоверием, ибо никаких железнодорожных линий на карте в этом направлении, кроме Октябрьской железной дороги, обозначено не было. Выйти же на последнюю, ни по времени движения, ни по расстоянию пройденному стрелками от исходного положения, они не могли. Стали проверять. В полк выехал сам А.В. Лапшов.
Между тем стрелки продолжали бой, пытаясь сбить немцев с железнодорожной насыпи.
Вот тут-то и нашлась все же пуля, отлитая для Афанасия Васильевича. Стоило ему появиться в боевых порядках полка, как его зацепила шальная пуля в руку. С забинтованной и подвешенной на перевязи рукой комдив остался среди стрелков и продолжал там свое дело.
На другой день я застал Афанасия Васильевича на его КП бледным, и главное, расстроенным. «Вот видишь, как не вовремя!» встретил меня, показвает перевязанную руку и жалуясь на сильную боль.
Оказывается ранен он был в палец руки. Тут я не сдержался и сострил: «Скажут теперь, что комдив - самострел!»
Это комдива развеселило:
- А ведь и верно! Чего доброго и суду могут придать!
- Ну, а зачем Вы туда все-таки сунулись, Афанасий Васильевич? Разве без Вас там не обошлось бы?
- А ведь до сих пор они не узнали, какая это дорога? Попробуй это узнать ты! Помоги стрелкам!
Я дал необходимые распоряжения, и ответ мною был получен уже на следующее утро. Опять на сцену выплыл тот самый, пожилой сапер Аленичев, или как его уже в батальоне называли «гражданин начальник», за то что он в январе под Званкой вывел из окружения большую группу наших бойцов.
Будучи посланный в разведку, Аленичев перебрался через железнодорожную насыпь и, зайдя с тыла к одной из огневых точек врага, нашел в ней одиночного наблюдателя. Без шума «убрав» фрица, Аленичев взял у него автомат, каску, «зольдбух» (солдатскую книжку), прочие документы и письма, и благополучно вернулся к своим.
Какая же эта железнодорожная линия, сапер, конечно, доложить не смог, но он принес то ценное сведение, что дорога была «в два рельса», т.е. одноколейная, а значит не Октябрьская, а какая-то другая.
Действительно, днем поступило сообщение из штаба армии. что это местная железнодорожная ветка, проложенная на лесоразработки незадолго до войны и на карты еще не попавшая.
Сапер Аленичев был тогда представлен мной к ордену Красного Знамени.
Прошло всего дня два-три после этих событий, как противник начал энергично прощупывать нас с воздуха. В светлое время «мессеры» прочесывали огнем все просеки и дороги, а выше постоянно маячил наблюдатель - «костыль» («рама»). Можно было ожидать, что фрицы начнут активничать и на земле. Поэтому Лапшов предусмотрел на этот случай контрмеры. Конечно, тут хватило дела и нам, саперам.
Лично меня в то время беспокоило еще одно обстоятельство: приближалась весна, а с ней и таяние снегов, болот и т.п.. Что дивизия будет тогда делать на этой местности, в болотах, среди бездорожья? Как существовать? К этому также надо было готовиться.
Поделившись как-то этими мыслями с Лапшовым, я узнал, что его тоже беспокоит наступающая весна, но главным образом со стороны снабжения частей и соединений армии через узкое «горло» у Мясного Бора. «А, впрочем. будет чем и будет с чего - будем драться. Давай свое дело делать и не оглядываться. О наших коммуникациях должно начальство заботиться!» - так, примерно, закончил Афанасий Васильевич свои, доверительные высказанные мысли.
Оказалось, что это был мой последний разговор с Лапшовым о делах нашей дивизии. Поздно вечером я был вновь вызван к нему и узнал ошеломившую меня новость: получена телеграмма о срочном откомандировании меня, с личным делом, в распоряжение отдела кадров фронта. Смешанное чувство овладело мной при этом известии. С одной стороны, признаюсь, был обрадован возможной переменой условий жизни. Все-таки для моего возраста тяготы зимнего скитания по лесам и болотам, почти без сна и в холоде были трудно переносимы. С другой стороны, тяжестью навалилось на меня сознание предстоящего расставания со своими, ставшими ближе родных, боевыми товарищами по 259-й стрелковой дивизии.
Живым воплощением этого славного боевого коллектива был комдив Афанасий Васильевич Лапшов.
- Ну вот..., что получается. Не дали нам с тобой подольше послужить вместе, - с сожалением начал разговор А.В. Лапшов. Он с одобрением отнесся к такому повороту в моей судьбе, считая, что «хватит тут маяться», что в тылу-де много болтается людей помоложе. В данном случае он выразил уверенность, что меня отзывают в глубокий тыл и если не возвращают на работу в промышленности, то, по крайней мере, назначат на преподавателем в военное училище.
На следующий день (это было 11-12 марта 1942 года) я покинул 259-ю стрелковую дивизию. Расставание с Афанасием Васильевичем было коротким, но достаточно трогательным и меня оно сильно взволновало. Мы обнялись, точно оба знали, что больше мы с ним никогда не встретимся.

Мой отъезд из 259-й стрелковой дивизии. Последние сведения о дивизии и А.В. Лапшове.

Выехал я из расположения дивизии на санях в сопровождении своего верного связного ефрейтора Копейкина, вологодского лесоруба, отважного сапера, никогда не унывавшего, известного по дивизии балагура-весельчака. В деревне Вдицко пересели на попутную автомашину, а «горло» у Мясного Бора проходили пешком. Движение автомашин в дневное время через «горло» было закрыто, ибо противник усилил бдительность и чуть - что открывал по дороге интенсивный артиллерийский и минометный огонь.
В деревне Костылево, на левом берегу Волхова, я отпустил Копейкина обратно в дивизию. Здесь порвалась таким образом последняя ниточка связывающая меня с 259-й стрелковой дивизией...
Прибыв в штаб фронта в Малую Вишеру, я узнал, что вовсе не отзываюсь в тыл, а назначаюсь на должность дивизионного инженера 374-й стрелковой дивизии 59-й армии, того же Волховского фронта.

* * *

В составе 374-й стрелковой дивизии, которой командовал полковник Алексей Дмитриевич Витошкин (впоследствии генерал-майор), я пробыл примерно с 15 марта по 28 июня 1942 года и в этот период стал участником событий, определивших трагическую судьбу 2-й Ударной армии, а с ней и судьбу 259-й стрелковой дивизии.
В конце мая - начале июня противник окончательно перехватил коммуникации 2-й Ударной армии в «горле» у Мясного Бора, и замкнул таким образом вокруг нее кольцо окружения.
С 10 по 25 июня длилось здесь кровопролитное сражение за прорыв из окружения. 374-я стрелковая дивизия принимала в этот сражении самое непосредственное участие.
За две недели упорных боев мы несколько раз на узком участке фронта пробивались к окруженным частям 2-й Ударной армии. Однако надолго сохранять пробитый «коридор» нам не удавалось. Противник огнем из всех видов оружия, с земли и с воздуха, неизменно перекрывал его вновь, прекращая всякое по нему движение. Этот ничейный участок земли, усеянный трупами обеих сторон и распространявший в те жаркие дни смрадный трупный запах, справедливо получил в войсках название «долины смерти». Все же, насколько помню, за две недели боев через боевые порядки нашей 374-й стрелковой дивизии из окружения вышло около 11 тысяч человек 2-й Ударной армии. Встретить среди них кого-либо из 259-й стрелковой дивизии, или услышать что-либо о ней, мне тогда не пришлось.
25 июня 1942 года бои у Мясного Бора прекратились и 2-я Ударная армия как таковая прекратила существование, а вместе с ней погибла и 259-я стрелковая дивизия.

* * *
Выход из окружения бойцов и командиров 2-й Ударной армии продолжался группами и в одиночку в течение многих недель после прекращения боев у Мясного Бора. Из числа вышедших товарищей по259-й стрелковой дивизии мною впоследствии были встречены в разное время и в разных местах: начальник политотдела дивизии подполковник Леонтьев, комиссар штаба дивизии майор Солодуха и дивизионный инженер майор Ф.И. Марчак.
Первые два вышли к партизанам в районе юго-западнее Новгорода и оттуда были переправлены по воздуху в Москву. Майор же Марчак, как уже было упомянуто выше (вышел к частям нашей 4-й армии, переплыв Волхов ниже г. Чудово.
В конце июня 1942 года я убыл из 374-й стрелковой дивизии на должность начальника штаба инженерных войск 59-й армии и здесь узнал, что Афанасий Васильевич Лапшов жив и состоит в должности заместителя командующего 4-й армией. Из переписки с Афанасием Васильевичем узнал, что вскоре после того, как мы расстались, ему были присвоены звание генерал-майором и звание Героем Советского Союза. В мае 1942 года Афанасий Васильевич был отозван из 259-й стрелковой дивизии на должность заместителя командующего 4-й армии. Сдав командование дивизией Лапшов пешком перешел «горло» у Мясного Бора. Случилось это 30 мая, т.е. буквально за несколько дней до того, как враг замкнул кольцо вокруг 2-й Ударной армии. Афанасий Васильевич сильно переживал судьбу своей дивизии и искал любую возможность узнать подробности о ее конце.
В письме ко мне от 26 августа 1942 года он пишет: «...главное я хотел узнать, это как же дивизия дралась, как соседи дрались и как действовал противник. Много ли побили немцев или вообще не сопротивлялись и никто не руководил после моего отъезда...»
И сейчас, много лет спустя, я остаюсь в убеждении, что 259-й стрелковой дивизии действительно не повезло, когда перед тяжелым испытанием в июне 1942 года у нее отняли голову и вынули сердце, оставили ее без героического отца-командира, Афанасия Васильевича Лапшова.
Во всяком случае, среди остального командного состава дивизия сколько-нибудь равноценной ему замены тогда не было.
Еще до конца 1942 года пути наши с Лапшовым разошлись вовсе, и моя переписка с ним прекратилась.
Что же касается 259-й стрелковой дивизии, то в январе месяце 1943 года, участвуя в составе 8-й армии в боях по прорыву блокады Ленинграда, я узнал, что во вновь сформированной 2-й Ударной армии, наносившей главный удар со стороны Волховского фронта, действовала и 259-я стрелковая дивизия. Очевидно, это была вновь возражденная дивизия под этим номером.
Уже лет через двадцать после окончания войны довелось мне узнать, что в Москве проживает семья Афанасия Васильевича. Получив адрес, я не преминул посетить ее и познакомиться с женой Лапшова, испанкой по национальности, носящей имя Милягрос Эрера Фернандес и его сыном Владимиром. От них я узнал, что Афанасий Васильевич погиб в 1943 году, командуя стрелковым корпусом. И погиб он по-своему, по-лапшовски. Преследуя отходившего противника, Лапшов на «виллисе» проскочил свои боевые порядки и въехал в населенный пункт, еще не оставленный немцами. Погиб он достойно, оказав врагу достойное сопротивление, защищаясь до последнего патрона. Таким был конец этого «рыцаря без страха и упрека», беззаветно преданного своему долгу солдата.

Воспоминания полковник в отставке, в 1942 год у майор,
командир саперного батальона 259-й стрелковой дивизии
Михаила Павловича Таута. январь-февраль 1973 г. Москва