Мы встретили их пушечным огнем...

Громозвучной лавой увенчала себя артиллерия Советской Армии в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов.
Велики были заслуга и артиллеристов наших «болотных» фронтов - Волховского, Ленинградского и Карельского, которые в неимоверно тяжелых условиях вели боевые действия. Достаточно скатить, что артиллеристы получали приказ занять новые позиции, они приступали к его выполнению с рубки деревьев под своеобразные платформы. Их укладывали в болото, за тем через многие километры бездорожья сооружали бревенчатые настилы, чтобы по ним доставлять орудия и боеприпасы. Там же, где дорогу соорудить было невозможно - передавались все грузы по «живому конвейеру».
Постоянный «снарядный голод» сыграл большую роль в выработке мастерства артиллеристов. Раз каждый снаряд на строгом учете, раз его доставить к орудиям не менее тяжело и опасно, чем изготовить, значит надо с максимальными результатами производить каждый выстрел. Значит надо совершенствовать все виды разведки, целеуказания, оценку целей, отлично готовить данные для стрельбы, до автоматизма довести навыки в ведении огня, уметь эффективно вести стрельбу прямой наводкой, менять тактику артиллерии, уметь «хитрить».
В распространении боевого опыта передовых артчастей велики заслуги нашей фронтовой, армейской и дивизионной печати.
Павел Николаевич Шубин делал многое для того, чтобы опыт лучших артиллеристов получил широкое распространение, многое сделал, чтобы прославить мастеров артогня, доблесть и мужество и отвагу артиллеристов фронта.
Не один раз мы бывали с ним в полку подполковника Колесова, майора Реутова, в дивизионе капитана Кормилицына и других, где нас хорошо знали и мы, как бы породнились со многими солдатами, сержантами и офицерами.
Выйди из землянки командующего артиллерией 59-й армии генерала Петропавловского мы расположились на берегу Волхова, развернули топографическую карту, чтоб наметить маршрут. Поглядели на карту и подивились - такая она красивая наша карта, только два цвета на ней голубой да зеленый, а на самом деле Волхов и его многочисленные притоки обладают всей гаммой бурых тонов, от грязно-желтых до кофейно-коричневых.
Намереваясь побывать в первую очередь у артиллеристов капитана М.В. Кормилицына, отличавшегося мастерством ведения огня, проведении смелого маневра колесами, в стрельбе прямой наводкой, в применении кочующих орудий, мы прикинули маршрут до него.
От генерала Петропавловского мы узнал, что дивизион Кормилицына, показавший себя отлично в зимних боях, с наступлением весны попал в затруднительное положение: все впадающие в Волхов реки, речки и ручьи вышли из берегов и буквально затопили наш левобережный плацдарм. Немцы были не в лучшем положении. И если пехоте сравнительно легко удалось сменить и оборудовать новые позиции, заняв места повыше, посуше, то артиллерий переменить позиции было значительно труднее. Дивизион капитана Кормилицына оказался отрезанным вешней водой и от пехоты, и от дорог, и от складов боеприпасов. Правда, умный и энергичный Кормилицын успел вовремя переместить орудия на возвышенные места и даже успешно вел огонь по врагу.
Нам, чтобы добраться до дивизиона, пришлось обратиться за помощью к саперам, и они, внемля нашей просьбе, на лодках-плоскодонках, по только им одним известным ориентирам, по непролазным болотам, огибая различные островки, буреломы, по разливам речушек доставили нас к «острову» где размещались артиллеристы.
Встретили нас радушно - ведь пришли хорошо информированные военные корреспонденты, «живой» поэт Павел Шубин, которого они хорошо знали. Наш приход внес оживление, разнообразие в их нелегкую действительность.
Командиры батареи рассказали нам, что они не дают немцам ни головы поднять, ни костра зажечь - сразу же бьют по ним прямой наводкой из орудий.
Разговаривая с капитаном Кормилицыным, я все время видел, что Павел Николаевич к чему-то прислушивается, приглядывает в сторону группы бойцов, метрах в двадцати расположившихся от нас.
Обратил внимание на эту группу и я, так как оттуда, через короткие промежутки времени, раздавались пистолетные выстрелы.
Павел Николаевич не выдержал и спросил Кормилицына:
- Что там за стрельба? В кого они палят? Ведь до противника, как я понимаю, далеко, его не видно.
- Что вы Павел Николаевич, - ответил Кормилицын, - противник рядом, идемте туда, полюбопытствуйте.
То, что мы увидел, поразило нас, оставило на всю жизнь след в памяти.
В пяти - десяти метрах от солдат лежали трупы... огромных крыс, коих вешняя вода погнала на островок, занятый артиллеристами.
А Кормилицын продолжал:
- Если их не стрелять, все сожрут, да и людей перекусают. А крысы эти разносят принеприятнейшую болезнь - туляремию, Не слышали о такой? Выводит из строя эта болезнь больше, чем противник. Вот мы и уберегаем себя от этого опасного «зверя», поочередно стреляем их.
Когда в сумерках мы уже отплывали от островка отважных артиллеристов, еще долго слышались редкие пистолетные выстрелы. И подумалось нам: тяжела, ох как тяжела солдатская служба на Волховском фронте!
В 8-м гвардейском артиллерийском полку РГК подполковника Колесова, в прошлом артиллериста в 1-й Конной армии Буденного, мы бывали уже несколько раз. Сам командир был очень колоритной личностью. Небольшого роста, коренастый, широк в плечах, он вел, как говорят спартанский, вернее суворовский образ жизни. Его командный пункт был прост: неглубокая землянка, в которой стоял грубо сколоченный стол под телефон, топчан, покрытый еловыми ветками, за перегородкой - плащ-палаткой находился ординарец-связист, солдат почтенного возраста, может быть «годок - ровесник» отцу - командиру.
Носил Колесов неизменно куртку-ватник, шапку-ушанку и яловые сапоги. Питался из одной с солдатами кухни. И хотя за службу строго спрашивал, со всеми был прост в обращении, был любим всеми, хотя иногда и употреблял непечатные выражения, как он говорил, по конноармейской привычке.
Уже зимой 1942 года полк получил гвардейское звание (восьмой по счету!). А это говорило о многом и в том числе о способностях и таланте его командира.
Павел Николаевич любил бывать в этом полку. Он ходил на «дежурства» на наблюдательные пункты батарей, видел результаты огня гвардейцев, когда они мгновенно подавляли огонь неприятельских орудий, бывал на огневых позициях, любуясь слаженностью действий орудийных расчетов, где не раз попадал под огонь врага, прыгал в спасательные ровики вместе с расчетом.
Очень понравился в этом полку Шубину командир взвода старшина Манько. О нем Павел Николаевич написал стихотворение, как мне думается, одно из лучших, написанных им о конкретном герое боя.
В полку хорошо знали Шубина. Он неоднократно читал свои стихи и стихи русских, советских поэтов солдатам в землянках, а то и на огневых позициях,
Я с большим интересом наблюдал за поведением подполковника когда он слушал Шубина. Колесов как бы замирал, превращаясь в «весь внимание» и неотрывно смотрел восхищенными глазами на Шубина.
Особенно нравилась ему, как впрочем и многим в полку, «Клятва», написанная здесь же, во время одного из посещений полка. Родиной этого стихотворения стала землянка на огневых позициях, где-то недалеко от деревни Вергежа.
Очень любил Колесов и всегда просил прочитать Шубана стихотворение «Верность».
Провожая нас, Колесов всегда говорил Шубину:
-Ну, Павел, уважил ты меня, очень хорошие стихи сочинил, они к моему сердцу доходят. Без них, тут у пушек, в пень превратиться можно.
И я, как и Шубин, был счастлив слышать эти слова и гордился поэтом. В самом деле, какая же была заложена сила, эмоциональный заряд в поэзии Шубина, которая трогала сердца и юных, и убеленных сединой старых воинов.
Как-то, направляясь в стрелковый полк старыми дорогами по правому берегу Волхова, мы неожиданно для нас вышли на позиции артиллерийского полка Большой Мощности Резерва Главного Командования.
Командовал полком майор Реутов, который встретил нас очень радушно - гостей в полку бывало мало и знали о нем мало и, в частности, в нашей газете о нем не писали.
В пути мы проголодались и с превеликим наслаждением и аппетитом пообедали с командиром полка, у которого по такому случаю нашлись и сто граммов наркомовских.
В разговоре выяснилось, что Реутов не кадровый офицер. Его кандидата математических наук, призвали из запаса, немного, уже в боевой обстановке, подучили и вот он уже более года командует полком. Позже нам генерал Петропавловский охарактеризовал его как блестящего, знающего артиллерийского офицера.
Орудия полка - 203-х миллиметровые гаубицы - произвели на Павла Николаевича неизгладимое впечатление. Такие мощные орудия на позиции он наблюдал впервые, а ранее видел только по фотографиям в журналах. Мощные жерла орудий, огромные снаряды, рослые, физически крепкие солдаты и офицеры - все нравилось Шубину.
Командир полка был, как говорят, совсем невзрачный, невидный, не представительный. Носил профессорские очки, был безукоризненно вежлив и предупредителен, с изысканным точным языком, являя собой тип армейского интеллигента тех времен.
Он рассказал Шубину, что значит один раз выстрелить из орудия, сколько стоит труда и денег, насколько точно надо произвести выстрел, чтоб каждый снаряд, посланный из орудия, наносил наибольший урон неприятелю.
Замполит майор Забелин, узнав на одном из НП, что в полку находится известный поэт-фронтовик Павел Шубин, немедленно прибыл в расположение штаба полка и сходу упросил Шубина почитать стихи солдатам и офицерам, которые им уже были собраны в большой штабной землянке.
С большим подъемом и чувством читал Павел Николаевич стихи советских поэтов, его друзей и товарищей: Н. Тихонова, Л. Прокофьева, А. Гитовича, А. Чивилихина и других. Прочитал он и несколько своих стихотворений. Наибольший успех выпал на его «Клятву» и «Балладу о солдате» Н.Тихонова, которую Павел Николаевич всегда читал с большим чувством.
В паузах между чтением стихов Шубин рассказывал о Ленинграде, городе, который он очень любил.
Это были чудесные рассказы! Красочные рассказы - экспромты. Признаться, я также, как и солдаты, заслушался Шубина, хотя я и не первый раз его слышал.
Павел Николаевич увлекал своей искренностью, духовностью, волнением и трепетом сердца.
Всем очень понравился рассказ Шубина о ленинградском поэте Николае Тихонове, стихотворение которого «Баллада о гвоздях» была выслушана, затаив дыхание.
Однако мощные орудия полка не давали покоя Павлу Николаевичу. Ему очень хотелось, как всегда, своими глазами узреть разрушительную силу их снарядов.
Он упросил командира полка Реутова пройти на НП батареи, находившегося в расположении стрелкового батальона в непосредственной близости от противника.
Шубину повезло: артиллеристы обнаружили достойную для 203-х миллиметровых гаубиц цель. Было получено разрешение на ее уничто¬жение и Павел Николаевич наблюдал разрывы тяжелых и мощных снарядов в укреплениях немцев.
Уходили мы из полка довольные, с запасов материалов для газеты и массой новых впечатление, так нужных Шубину-поэту.
Через два дня Шубин напишет стихотворение, посвященное Реутову, которое до сих пор неизменно входят во все его сборники стихов П.Н.Шубина.
Позднее, уже подытоживая пережитое на фронте, отдавая дань славы артиллеристам, богам войны, Шубин напишет стихотворение «Артиллеристы»

«Когда фашистов панцирные орды
На нас рванулись в бешенстве своем.
От Крыма и до Мурманских фиордов,
Мы встретили их пушечным огнем.
..............................................................
И на горах, и на морях, и в поле,
Они дрались средь вихрей огневых.
И сколько славы пало им на долю,
И сколько песен сложено о них!».

А мне и сегодня ясно видится, помнится встреча, которая подготовила рождение этих мужественных, красивых стихов.

Державинская Званка

Павла Николаевича как магнитом тянуло на правый фланг войск 59-й армии и особенно в стрелковый полк, которым командовал подполковник Василий Титов из 372-й стрелковой дивизии, та дивизия вела длительное время упорные бои за село Пересвет Остров, с задачей занять за ним село Званка.
В системе немецкой обороны на Волхове высот, на которой расположена Званка, имела исключительно важное значение: с нее простре¬ливалась пойма Волхова, глубина обороны 59-й армии до 50 километров.
Наши части неоднократно вплотную подходили к Званке, но немцы каждый раз подтягивали свежие силы и сильными ударами восстанавливали положение. Званка оставалась у фашистов, являясь «бельмом в глазу» у командир дивизии полковника Целикова и у командующего армии генерала Коровникова.
В 29-ю танковую бригаду полковника Клименко мы пришли днем, когда батальон этой бригады и стрелковый полк 382-й стрелковой дивизии этой атакой овладели селом Пересвет Остров и на плечах противника ворвались в Званку. Командир танкового батальона капитан Мин радировал «Я в Званке».
Мы поспешили в этот батальон. Шубин возбужденно говорил:
- Наконец-то! Наша Званка, наша! Ты понимаешь, ведь в ней сам Державин сочинял свои могучие оды и громозвучные стихи.
И из своей неиссякаемой кладовой памяти Шубин «вынул» и рассказал, что у Державина есть стихотворение «Евгению. Жизнь Званская», в котором описаны «труд и дни» Дepжавина в Званке, на берегу Волхова.
Павел Николаевич вспомнил, что стихотворение обращено к митрополиту Евгению Болохвитинову, другу поэта в последние годы его жизни.
Но как только мы вступили на землю Званки, Пaвел помрачнел, как-то сразу посерел, сник.
Ничего от державинской усадьбы Званка не осталось. Здесь, на высоком берегу Волхова все было беспощадно уничтожено врагом, изгажено, стерто с лица земли. Все вокруг изрезано окопами, хода¬ми сообщений, блиндажами. Всюду валяются несметные тысячи стрелянных гильз, искореженное железо.
Званка была полностью испепелена.
Но немецкое командование справедливо высоко оценило значение Званки, высот, на которых она стояла, позволявших им контролиро¬вать, значительную глубину обороны по Волхову.
Поэтому, быстро подтянув свежие силы, немцы упорно контратаковали батальон капитана Мина и снова, уже в который раз, оттеснили его к Пересвет Острову.
Павел Николаевич был мрачен. С окраин Пересвет Острова он в бинокль и в стереотрубу у артиллеристов долго смотрел на Званку, вернее на то, что от нее осталось, хмурился и тяжело вздыхал. Да и как не вздыхать! Он думал, надеялся, что вот еще одно усилие и Званка будет наша навсегда, у него уже зрели строчки стихов о Державине, о Званке, о русской ратной славе.
Но немцы и позднее дрались за село упорно и оставили его лишь феврале 1944 года, когда наши войска освободили Новгород и подходили уже к Луге.
Мне показалось, что Шубин даже обрадовался, когда в батальон передали телеграмму, предписывающую Шубину немедленно в редакцию «Фронтовая правда», где для него, как говорятся, дел было невпроворот. Да и нужно было ему в более спокойной обстановке написать насколько очерков, стихотворений, ответить на многочисленные солдатские письма, дать консультации молодым поэтам-фронтовикам.
Попрощавшись с любезными хозяевами танкистами, мы берегом Волхова зашагали к понтонной переправе, до которой было часа два ходу.
В деревни Кузино, где была переправа, взглянув на чесы, мы невольно замедлили шаги: было 11 часов 45 минут, а ровно в 12 часов ежедневно, минута в минуту, немецкая авиация наносила бомбовый удар по переправе. По ее появлений над переправой можно было проверять часы. Идти на переправу сейчас - значило непременно попасть под бомбежку.
И тут нам повезло - к берегу пристала лодке, в которой на веслах сидели два солдата, а на корме - старшина, как потом мы узнали, из 8-го гвардейского артполка подполковника Колесова.
Старшина охотно согласился перебросить нес на правый берег реки. Мы вскочили в лодку, солдаты дружно ударили веслами и лодка стремительно полетела на середину Волхова. И как раз в эти мгновения в небе над переправой стали перестраиваться в «карусель» 27 «Хенкель-111». Ведущий бомбардировщик вошел в пике и из его люков посыпались десятки бомб. Мы поздно сообразили, что все «перелеты» должны были упасть вблизи от нас. Так оно и случилось: несколько бомб разорвалось в реке метрах в 100-130 от нашей лодки. Взрывной волной нас прижало к днищу лодки и основательно оглушило.
К счастью лодка уже ткнулась носом в берег. Мы все стремительно выскочили из нее, бросились на песок за какие-то ящики, сложенные на берегу. А самолеты один за другим пикировали на переправу, сбрасывали свой смертельные груз, и снова вставали в «карусель».
Стоял адский грохот от разрыва бомб, зенитных снарядов, смешанных с рокотом моторов и противным свистом и визгом летящих к земле бомб.
Но налет не остался безнаказанным. Зенитная батарея капитана Жбанецкого, охранявшая переправу, метким огнем сбила один бомбардировщик и он рухнул в Волхов несколько выше переправы, другой самолет был поврежден и потянул «домой» оставляя за собой черный шлейф дыма.
И сразу становилась изумительная, какая-то необычная тишина. Жаворонок в небе был слышен так хорошо и песня его была так сладостна для нас, только что переживших минуты ада.
Осмотревшись, мы к своему крайнему изумлению поняли, что ящики, за которыми пытались укрыть свои головы, были со снарядами для 152 миллиметровых пушек-гаубиц 8-го гвардейского артполка и что старшина с солдатами на лодке-плоскодонке перевозил их на левый берег. Здесь же, на правом берегу их было складировано не менее тысячи штук. Представив себе, что одна из бомб взорвалась среди них, мы содрогнулись и невольно побыстрее зашагали от того «спасительного» места.
Павел Николаевич, как конечно и я, был бледен и возбужден до предела.
Отойдя от склада снарядов на безопасное расстояние, уже у Селищенского поселка, мы остановились, чтоб перевести дух. И только уже полностью успокоившись, Шубин сказал мне:
- Страшно подумать, что погибнешь от бомбежки. Ужасно боюсь бомбардировок с воздуха. Уж очень обидно это неравное положение: лежишь, стараясь в землю втиснуться, а он, подлец-фашист, видит тебя и беззащитность, злорадствует и норовит в тебя всадить бомбу. Умереть я не боюсь, но в открытом и равном бою. Мне вот эти строчки хороши: он встретил смерть лицом к лицу, как битве следует бойцу.
Я вспомнил, что 2 мая 1942 года Павел Николаевич, находясь в поезде «Фронтовой правды» попал под жестокую бомбежку, был контужен и долго «отходил» от нее.
Еще не раз недобрым словом помянув только что пережитую нами бомбардировку, мы направились на командный пункт 59-й армии.
Узнав, что П.Н.Шубин находится в войсках армии, замначальника политотдела армии полковой комиссар Кисляков Дмитрий Михайлович выслал нам на встречу подполковника Джароян, чтоб «перехватить» нас.
- До Малой Вишеры подкинем вас самолетом или автомашиной, в редакцию не опоздаете, а у нас будете желанными гостями.
Мы остались, так как и ранее полковой комиссар Кисляков, старый коммунист и комиссар еще времен гражданской войны, никогда не упускал случая встретиться с военными корреспондентами и особенно с Шубиным, ценя его, как превосходного собеседника и талантливого поэта, который был в войсках и от взора, которого не укроются нюансы политико-морального состояния войск.
Как правило, Кисляков на встречу с журналистами, писателями собирал всех свободных от вахт офицеров политотдела и других отделов штаба армии.
Я всегда восхищался тем, как Павел Николаевич вел себя на таких вот импровизированных встречах. Он интересно, увлекательно рассказывал о тех поэтах, писателях, ученых, с которыми ему неред¬ко приходилось встречаться. И читал стихи. Читал много, стихи разных поэтов, читал до усталости. Свои стихи читал в последнюю очередь.
Я понимал, что в памяти офицеров, присутствовавших на таких встречах, оставались неизгладимые впечатления. И видел, как светлели усталые лица, как отодвигалось прочь грусть и печаль, тоска, которые жестоко преследовали людей на войне.
Я еще и еще убеждался в могучей силе воздействия поэтического слова Шубина на создание моральных и нравственных основ жизни, видел, как мужественные стихи моего друга ведут на смертный бой о врагом.

Полмига

В июле-августе 1943 года в боях под селом Вороново и станцией Мга, как мне подставляется, родилось одно из самых лучших стихотворений военной поры, написанных Павлом Николаевичем Шубиным.
В те дни, когда разгорались упорные бои, военная судьба снова свела нас вместе: мы, выполняя задание редакции «Фронтовой правды», находились в частях и соединениях 54, 8 и 2 Ударной армий, проводивших так называемую Мгинскую операцию.
Необходимость этой операции определялась тем, что к началу лета 1943 года стало ясно, что немцы замышляет новую попытку штурмом овладеть Ленинградом. На фронт стягивались крупные силы освободившихся в Крыму войск генерала Манштейна. Перебрасывались с других фронтов массы тяжелой артиллерии, танков и авиации. Все говорило о том, что враг готовится к решительному штурму города.
Учитывая это, Верховное Главнокомандование наших войск поставило задачу Волховскому и Ленинградскому фронтам перемолоть в боях в районе Синявино - Мга оперативные резервы противника, сосредоточенные против Ленинграда. Войскам этих фронтов была поставлена задача расширить полосу прорыва блокады в районе Синявино -Вороново с последующим ударом в направлении на Мгу.
Войска обоих фронтов с 22 июля по 22 августа 1943 года втянулись в упорные, кровопролитные бои. Чтоб сдержать натиск наших войск, немецкое командование использовало все резервы на этом направлении, сняло части из-под Ленинграда, предназначенные для штурма города.
А это и было главной целью Мгинской операции - сорвать планы восстановить блокаду Ленинграда, ослабить силы противника под городом, характерно, что хотя бои были очень кровопролитном и упорными, они почти никак не изменили ни линии фронта, ни размеры занимаемых территории.
Под Синявино и Вороново у немцев была исключительно сильная оборона - вкопанные в землю танки, орудия, минометы, многочисленные бронеколпаки, ДОТы и ДЗОТы, которые, как правило, брались лишь штурмом специально созданными для этого штурмовыми группами.
В районе села Вороново мы с Павлом Николаевичем бывали в частях - таранивших оборону врага, встречались с еще не остывшими от боевых схваток солдатами, сержантами и офицерами, непосредственно принимавших участие в штурме ДОТов и ДЗОТов. Разговаривали с теми, кто только что отважно, храбро дрался с врагом, с безудержной лихостью бросался с гранатой на неприступные немецкие укрепления и выходил победителем.
Верный себе, Павел Николаевич сам в полную меру познавший, что такое война, сколь она безжалостна и жестока, переживший ее сердцем своим, все же хотел видеть все сам, своими глазами.
А если слышать - так из первых уст, разговаривать с участником штурма самому и если с солдатом, то непременно в его окопе, землянке, если с комбатом - на НП или КП, с танкистами - у машины, с летчиком - у самолета, только что вернувшегося с боевого задания.
В 165-й стрелковой дивизии мы побывали в штурмовой группе лейтенанта Сивака, которой была поставлена задача уничтожить два фашистских пулеметных ДОТа, откуда немцы прижимали огнем нашу наступавшую пехоту.
Приказ был выполнен безупречно. Старшие сержанты Смирнов, Лютиков и рядовой Зубков, прижимаясь к матушке-земле, подобрались к ДЗОТам, метко бросили в них связки гранат и уничтожили их.
В другом подразделении этой дивизии, также отважно и храбро действовали солдаты Меньшиков, Стаканчиков и Абрамов, уничтожившие противотанковыми гранатами три ДЗОТа.
Самоотверженность, несгибаемое мужество, упорство и отвага, исключительное хладнокровие и удаль этих воинов произвели на Шубина очень сильное впечатление. Слушая рассказы сержантов и солдат, мы не сводил с них восхищенных и влюбленных глаз, стремясь как бы навеки запечатлеть их облик.
Там, в окопах под Вороново, и родилось это превосходное сти¬хотворение «Полмига», которое потом обошло все фронты и живо поныне, став хрестоматийным.
Первыми слушателями этого стихотворения была майор Саксонов и я. Переданное телеграфом в редакцию, оно было немедленно напечатано в газете и быстро обрело широчайшую известность.
В этом стихотворении Шубину удалось точно передать и будничность подвига, и благородное мужество, и лихую храбрость, и смертельную опасность для бойца, штурмующего укрепления. И пошел он для этого нужные, только здесь годные слова, которыми передал решающие полмига множества солдат, прошедших через это страшное испытание:

«Нет,
не до седин,
не до славы
Я век свой хотел бы продлить.
Мне б только до этой канавы
Полмига, полшага прожить,
Прижаться к земле,
И к лазури
Июльского ясного дня
Увидеть оскал амбразуры
И острые вспышки огня.
Мне б только
Вот эту гранату,
Злорадно поставив на взвод,
Всадить ее,
Врезать, как надо
В четырежды прокляты ДЗОТ. .
Чтоб стало в нем пусто и тихо.
Чтоб пылью осел он в траву!
... Прожить бы мне эти полмига,
А там я сто лет проживу.

Какие точные, выразительные слова нашел Шубин, передающие желания, чувства солдата, исполняющего свой ратный долг перед Родиной, во имя жизни своих товарищей по оружию.
«Всадить ее,
Врезать, как надо...»
Такими словами мог сказать только такой поэт, как Павел Шубин, который со своим трепетным сердцем был и сам крепко врезанным в строй бойцов, атакующих врага.
Читая это стихотворение спустя много лет после окончания войны, в наши дни, я вижу и сейчас этого солдата, приготовившегося к броску гранаты. Но вот что странно: в нем я всегда узнаю Павла Шубина, это он, прищурив глаза, поведя плечами, сжавшись в пружину, готовится «всадить как надо» гранату в ненавистный ДОТ.

Слова народные

Завидная судьба у стихотворения Павла Шубина «Волховская застольная», написанного в августе I943 года во время боев подо Мгой. Оно стало песней.
В январе 1984 года Ленинградское телевидение передавало концерт, посвященный 41-й годовщине прорыва блокады Ленинграда, ведущий концерта, заслуженный артист республики Герман Орлов объявил, что сейчас прозвучит песня композитора Любана «Волховская застольная», слова ... народные.
Редкие, исключительно редкие стихи, ставшие песнями, превра¬щаются со временем в народные. Их, таких песен, мало, их можно пересчитать не пальцах.
Тем более прекрасна судьба «Волховской застольной»!
После моего письма в дирекцию Ленинградского телевидения редактор музыкальных передач извинился за допущенную ошибку и назвал автора этой замечательной, полюбившейся всему советскому народу, ставшей именно народной песней, - Павла Николаевича Шубина.
У этой песни не только прекрасная судьба, но и очень долгий, тернистый путь создания, складывания стихов в песню. Она, сжигая сердце поэта, вызревала, складывалась по строчкам, но куплетам. Она зрела в душе Шубина, когда он еще зимой 1942 года шел с конниками генерала Гусева в рейде на Любань, она не давала ему покоя у Державенской Званки, в боях у Спасской Полисти, где Павел Николаевич мерз в солдатских блиндажах, наполовину запол¬ненных водой даже зимой, строчки песни рождались, грезились ему в боях у с. Вороново. И когда стихи в окончательной редакции легли на бумагу, когда песня вышла на люди, она сразу засверкала в лучах славы, запелась миллионами, трогая душу народа своей искренностью, сердечностью, справедливой суровостью.
Эта песня - вечный памятник отваге и героизму солдат Волховского и Ленинградского фронтов.
Мужества и безудержной храбрости и самому автору - Павлу Шубину - было не занимать.
В боях по прорыву блокады Ленинграда у Синявино в январе 1943 годе он показал себя смелым и доблестным воином. Он действовал не только своим оружием - поэтическим словом, но и бесстрашно шел в атаки на врага.
В районе Рабочего поселка № 1 у Синявино, где, прорвав сильную оборону неприятеля, сломив его ожесточенное сопротивление, соедини¬лись войска Ленинградского и Волховского фронтов, я встретил фотокорреспондента «Фронтовая правда» старшего лейтенанта Виктора Павловича Чемко, близкого друга Шубина. На голове у Чемко была окровавленная повязка.
- Ты ранен, Виктор Павлович? - спросил я, - где это тебя угораздило?
- Да вот с Павлом Шубиным с пехотой в атаку ходили. И очень удачно! Даже удалось снять отлично эпизоды боя, саму атаку, даже когда упал - успел сделать снимок. Теперь вот тороплюсь в редакцию - надо снимок в номер дать.
- А как Павел? Где он? - встревожился я за судьбу друга.
- Не волнуйся! Жив Павел! В атаке он был молодец - молодцом. Иди в поселок № 1, Шубин там с ленинградцами обнимается, победу празднует.
Однако Шубина было не так-то легко отыскать в ликующем столпотворении воинов Волховского и Ленинградского фронтов, с упоением встречавших победу, ту, которую ждал от них многострадальный Ленинград и весь советский народ.
И солдаты ликовали!
Вот они, наши штыки, на высотах Синявина, наши полки подо Мгой! Он видел их своими глазами, был среди солдат этих полков.
Часа через два я нашел Шубина. Он оживленно разговаривал с сол¬датами 327-й стрелковой дивизия, ставшей в этот день гвардейской, возбужденный, радостный, с блестящими глазами.
- Павел, кто тебе разрешал ходить в атаку? Всыплет тебе редактор по первое число, а если дойдет дело до командующего фронтом, то и комдиву Полякову не поздоровится, достанется на орехи.
Потом, давая объяснения генералу Штыкову, члену Военного Совета фронта, почему поэт Шубин и фотокорреспондент Чемко пошли со стрелковой ротой в атаку, Шубин искренне заявил, что всю ночь пробыл с солдатами, до сигнала атаки.
- Товарищ генерал, не могли же мы пойти назад, когда все пошли вперед?
Конечно же, и Шубин, и Чемко пошли в бои, считая для себя за честь участвовать в атаке, в бою, когда решалась судьба Ленинграда. И шли они в этот бой, не думая об опасности, не думая о Ленинграде, о победе.
Там, в болотах, в снежной круговерти, при лютых морозах и плотнейшем вражеском огне выковались бессмертные строчки:

«Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу...»

Но песня еще не родилась. Надо было еще пройти через бои под с. Вороново и Малукской, когда в кровопролитнейших боях советские воины увенчали себя неувядаемой славой.
Несколько моих фронтовых товарищей - майоры Саксонов, Козлов, Новиков и я были первыми, кому Шубин прочитал «волховскую застоль¬ную».
Стихи сами по себе просились в напев и поэтому, когда «Фронтовая правда» напечатала стихи, композитор Любин, находившийся на Волхов¬ском фронте, быстро написал но них музыку.
Песня получилась удачной. Исполненная фронтовым ансамблем, она быстро прижилась на Волховском и Ленинградском фронтах, а затем перешагнула границы других фронтов. Ее запел народ по всей стране. И поет сейчас. Мы ветераны сражений под Ленинградом, когда собираемся вместе, непременно начинаем встреч песней «Волховская застольная» Павла Николаевича Шубина.
И не остареет песня! Ей уже за 40 лет, но поют ее теперь с жаром и глубоким чувством уже дети и внуки тех, «кто командовал ротами».
Родившаяся под гром орудий, треск пулеметов и громозвучное «Ура», особенно близка эта песня ленинградцем.
Прошло более 40 лет, как написана эта песня, эти душевные стиха, которые сейчас стали почетно называться народными.

Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!

Выпьем за тех, кто неделями долгими
В мерзлых лежал блиндажах,
Бился на Ладоге, дрался на Волхове,
Не отступал ни на шаг.

Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу!

Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.

Пусть вместе с нами семья ленинградская
Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца на Тихвин гнала!

Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы -
Братство друзей боевых,
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых!

Такие стихи, ставшие народной песней, мог написать лишь кровь от крови, плоть от плоти истинно народный поэт.
Таким и был поэт-фронтовик Павел Николаевич Шубин.

Под стенами Новгорода Великого

Зимой 1943-1944 года стояла снежная и студеная. Но всех нас на фронте согревало предчувствие начала решительных действий на нашем и на соседнем Ленинградском фронте.
В конце декабря 1943 года меня, как и других военных корреспондентов, вызвали из войск 59-й армии в редакцию газеты «Фронтовая правда» поезд-типография, в которой находился в то время в районе станции Неболчи, на хорошо замаскированное железнодорожное ветке в лесу.
Все корреспонденты этот вызов в редакцию рассматривали, как желание редактора подготовить нас к освещению приближающихся решительных действий наших войск, чтоб достойной показать в печати подвиги бойцов, запечатлеть в памяти народа события исторического значения.
Приближается 40-я годовщина окончания Великой Отечественной войны. Все эти годы мы свято помним всех, кого потеряли, и воздаем дойное живым и мертвым, отстоявшим независимость Родины. Но не хватит и ста лет для того, чтобы вспомнить, рассказать, описать всех достойных того, героев боев.
Военные корреспонденты знали, видели, были свидетелями доблести солдат и офицеров, для многих из них она были друзьями, знавшими их очень близко.
Через призму лет я вижу, какими горячими, проникновенными слова¬ми военные корреспонденты вдохновляли солдат на боевые подвиги. И сами военные журналисты совершали их в окопах, под огнем вражеских батарей, собирая материалы для газетных очерков, оперативных корреспонденций, просто заметок о боевой жизни доблестных воинов.
Впервые за несколько лет мы собрались почти всем коллективом и встретили новый 1944 год.
Состоялся у нас и импровизированный концерт: кое-кто спел под гитару, кто-то чечетку отбил да «барыню» сплясал лихо, хором спели шубинскую «Волховскую застольную» и «Ленинград мой, милый брат мой».
А потом попросили самого поэта:
- Павел, почитай стихи!
Как всегда, несколько смущаясь, Павел начал читать.
Как он читал! Нет, он читал не как артист на эстраде, так сказать с выражением, и не так, как читают поэты- нараспев. Я бы сказал так, он читал стихи вдохновенно. И голосом своим, и жестами, и глазами он передавал всю глубину поэтической мысли, создавал в вашем восприятии яркие образы и картины. Своим чтением он заворожил, увел нас из вагона, с фронта, из войны, заставил трепетать наши сердца!
Бурно, горячо им аплодировали Шубину. А он, прочитав очередное стихотворение, вызвавшее у нас восторг, говорил, что это стихотворение написал его друг, то ли Александр Гитович, то ли Александр Прокофьев, то Борис Лихарев или Константин Симонов, конечно же, он чител и свои стихи, но сознательно не выпячивал их на первый план, боясь, что это на зовут нескромным.
Читал он по нашей просьбе и «клятву», и знаменитое «Полмига». Читал прекрасно, с большим чувством, так что капельки пота покры¬вали его лоб.
Как мы и предполагали, срезу же после встречи Нового года, уже 2-4 января все военные корреспонденты и литературные сотрудники «Фронтовой правды» выехали в войска, по армиям, корпусам и ди¬визиям.
Основная, «ударная» группа военных корреспондентов, которую было приказано возглавить мне, выехала в части 59-й армии, изгото¬вившейся, чтоб нанести сокрушительный удар по фашистским войскам в районе озера Ильмень - Новгород.
12 января 1944 года началась грандиозная операция по окончатель¬ному снятию блокады Ленинграда и освобождению всего Северо-Запада от немецких захватчиков.
Павел Шубин входил в мою группу и я видел, как он весь преобразился, ведь наступил период изгнания захватчиков с земли Отечества. Павел рвался поскорее к Новгороду, истерзанному, разрушенному врагом, древнейшему городу Великой Руси.
Во время проведения Новгородско-Лужской операции Павел Шубин проявил как военный корреспондент газеты исключительную активность и оперативность, и его поэтическое творчество означено было целой серией превосходных стихотворений.
Шубин работал наравне со всеми военными корреспондентами, не требовал для себя, как для писателя, поэта привилегированного положения, он, как и раньше, бывая со мной, шел в роту, взвод и лишь ночью, когда уставшие в бою солдаты забывались в коротком сне, на короткое время засыпал и Шубин.
Вместе с солдатами он радовался появлении вечно пропадающей полевой кухни и, конечно, не пропускал мимо законных, положенных наркомовских сто грамм.
Когда после двух дней упорных боев оборона врага под Новгородом была сломлена и наши части погнали ненавистного врага с родной земли, в войсках царил небывалый подъем. Нам, летописцам войны, чаще других приходилось наблюдать картины, которые надолго омрачила нас. Мы впервые, сами лично увидел, что творил злобный враг на нашей земле, и мы ужаснулись увиденному.
Чуткое, горячее сердце поэта затрепетало и я впервые увидел иного, до сих пор мне неизвестного Шубина.
В небольшой деревушке возле станции Подберезье, только что отбытой у врага, где мы сделал короткую остановку, к нам подошла старая, изможденная женщина и попросила нас пройти с ней за двор. То, что мы увидели, заставило замереть сердце.
В лужице, едва покрытой тонким ледком, лежали четыре девушки 16-18 лет и мальчик 14-15 лет, расстрелянные немцами утром этого дня, за несколько часов до освобождения деревни, как нам сказала женщина.
На телах девушек были следы жестоких надругательств и пыток. У одной из девушек была отрублена выше локтя рука, которая тут же и лежала. У мальчика в стареньком пиджачке в кармане я увидел бумагу. Оказалась «спасительная молитва», написанная его матерью, где именем Христа охранялась всю жизнь. Нет, не спас Христос русского мальчике - тело его было буквально прошито автоматной очередью в упор.
Шубин, тот Шубин, из которого трудно было, невозможно выбить слезу, подошел ко мне, положил голову на мое плечо и беззвучно заплакал, содрогаясь всей телом.
Долго стояли мы скорбном молчании и ошеломленные и потрясенные страшными злодеяниями врага.
Павел был бледен, желваки ходили у него на лице и слезы, крупные слезы, безудержно катились и падали на снег с его глаз.
В соответствии с указаниями Чрезвычайной комиссии мы составили акт о злодеянии, а фотокорреспондент Яков Гудков сделал несколько фотоснимков.
На другой день этот страшный документ был опубликован во «Фронтовой газете». Газета была доставлена во все наступавшие части - в роты, вызвав у воинов священную ненависть к врагу.

В Великом Новгороде

20 января 1944 года с передовыми частями, взявшими штурмом Новгород, наша группа военных корреспондентов вошла в город. Естественно, что все нетерпеливо рвались скорее попасть в Кремль.
Мы пробежали под широкой аркой крепостных ворот и очутились в Кремле. Хочется скорее взглянуть, увидеть памятник «Тысячелетие России». Огляделись и сразу испортилось наше построение. Кругом - тягостное зрелище. Немыми свидетелями средневекового вандализма и варварства ХХ века стояли обугленные колонны, продырявленные снарядами стены зданий, развороченные фундаменты исторических шедевров новгородского зодчества.
Купола Софийского собора ободраны. Все занесено снегом. Другие сооружения Кремля сожжены, разрушен. В центре Кремля видится основа памятника «Тысячелетие России» - твореная гениального Микешина.
Фашисты пытались распилить памятник, разобрать его по частям, увезти в Германию. Но не успели осуществить это злодеяние. А вот бронзовый пояс памятника аккуратно распилен и сложен в штабеля.
Мы узнали позднее, что немцами была создана специальной команда, успевшая разобрать в основном памятник. Уже подали и железнодорожный состав, чтоб погрузить его и увезти. Не успели. Помешала наша лыжная бригада, захватившая вокзал.
И тогда, в самые последние минуты перед бегством из города, фашисты утолили свою злобу - взорвали остатки памятника. Когда мы к нему подошли, еще не рассеялся запах взрывчатки.
Мы увидели разбросанные в снегу, словно солдаты, павшие на поле боя, статуи выдающихся русских государственных деятелей, поэтов, художников, полководцев. Поверженные и изуродованные у пьедестала лежали статуи князя Владимира, князя Дмитрия Донского, Ивана Грозного, Суворова и других.
К нашей группе подходили солдаты и с интересом рассматривали поверженные изваяния русских государственных деятелей. Это они, солдаты, спасли от окончательного уничтожения город - величайшее творение русского народа - Новгород Великий.
Насупленный, негодующий ходил у памятника Шубин, побывал у Софии, у звонницы, где не было вечевого колокола. Увиденное в Кремле потрясло Павла Николаевича,- безмерно, безгранично любившего Россию.
Я предложил и уговорил Павла Николаевича уехать на машине в Малую Вишеру, там несколько остыть и в более спокойной обстановке обработать полученные материалы, впечатления и передав их телеграфом во «Фронтовую правду». Я не ошибся в своих предполо¬жениях: за сутки Шубин заметно внешне успокоился и сделал очень многое. У него сложился замысел нескольких стихотворений, он написал очерк об одном из героев боев под Новгородом - комсорге батальона Федоре Харченко.
Вернувшись в войска, Павел снова окунулся с головой в работу по сбору материалов в газету. К этому времени войска 59-й армии, сметая сопротивление противника, смело маневрируя громили его по частям, все ближе и ближе подходя к Луге, куда с севера неудержимой лавиной двигался Ленинградский фронт.
В те дни Шубин написал стихотворение «За Новгородом»

Тихая звезда плывет к рассвету,
Минометы бьют из-за леска...
Что мне надо? Я видал победу,
К западу идущие войска.

Мимо белокаменной Софии,
Волховские кинув берега,
Я и сам прошел тогда впервые
Городом, отбитым у врага.

На кремлевской площади в сугробах -
Витязей поверженных тела...
Их пытал тупой немецкий обух,
Грызла и калечила пила.

Но жива, жива литая бронза,
Хмуро смотрит Петр за горизонт,
Будто видит накрененный косо
К Гангуту идущий галиот.

И стремится и летит, как сокол,
Кличет землю Русскую беречь
Тяжкой шуйцей Рюрика высоко
Над шеломом занесенный меч.

Нет, ничем нельзя убить победу!
Снова новгородские полки
На закат по вражескому следу
Двинулись от Волхова-реки.

Лыжники в лесах, на волчьих тропах
Немцу отдышаться не дают,
Жерла двеститрехмиллиметровых
Чуть ли не до Луги достают.

Вон опять хвостатые ракеты
В облаках кроваво занялись, -
В пятую атаку до рассвета
Наши батальоны поднялись.

Да и нам пора: перекурили,
Выпили по малой, по одной...
Вот уж залились, заговорили
Пулеметы роты головной.

Бешеных «катюш» дуга кривая
С воем просверкала в темноте,
Напрямую вышла полковая,
Бьет по блиндажам на высоте.

И уже в атаку развернулся
Батальон
От немца в ста шагах...
Что мне надо? Чтобы не проснулся
Мальчик, спящий на твоих руках;

Чтоб любви твоей святая сила,
Обо мне не помня в этот миг,
От ревущей гибели прикрыла
Миллион защитников твоих.

Только увиденное лично, на мосте боев, а не услышанное в рассказе или прочитанное в донесении, давало Павлу Николаевичу силу писать искренние, взволнованные стихи.
Так появилось в те дни стихотворение «В Новгородском лесу».
Поводом к его рождению послужили боевые действия 16-й и 29-й танковых бригад, которые западнее Новгорода пройдя через болотистые леса, перехватили пути отхода немцев из Новгорода, окружили их и ураганной атакой растоптали и разметали крупную колонну войск неприятеля. Огнем пушек и гусеницами танкисты буквально вмяли в землю более 500 фашистов, 12 орудий, более полусотни автомашин.
Мы подошли к месту боя, как говорят, вовремя. Танкисты были еще в азарте только что завершенной атаки. У них все еще было свежо в памяти, чтоб рассказать подробности боя. но и без рассказов было видно, как они сражались с врагом.
Прошло несколько часов и Павел Николаевич прочитал нам это стихотворение. Картина боя описана мастерски, чувства поэта раскрыты, он очень доволен возмездием врагу за Новгород, он связь, историческую закономерность расплаты со всеми, кто нападает на Русь. Не случайно упоминаются сосны «времен еще Ледовой сечи» - времен, когда полки Александра Невского разгромили на голову предков современных немецких фашистов -псов-рыцарей на Чудском озере.

Здесь наши танки пронеслись
В неистребимой злобе;
Шинель зеленая, как слизь,
Растоптана в сугробе.

Рука торчит из рукава,
И на безногом теле
В щетине медной - голова
Хозяина шинели.

Российский снег под ним глубок,
И вечен, и бесстрастен...
Над ним - ленивый, сытый волк
Со ржавчиной на пасти;

В закате ледяном ворон
Ликующее вече,
И сосны, может быть, времен
Еще в Ледовой Сече!

Шубин как бы напоминает: «кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет, На том стояла и стоять будет земля Русская».
После освобождения Луги и соединения там с войсками Ленин¬градского фронта, Волховский фронт был расформирован. Его войска пошли дальше на запад - штурмовали Псков, освобождали Прибалтику, дрались под Кенигсбергом и Данцигом, освобождали Польшу и штурмовали Берлин.
Солдатам, отдавшим столь много сил и умения в борьбе с врагом на тяжелом, болотном Волховском фронте, Шубин свое стихотворение «Волховцы».

Мы бились с врагами у стен Ленинграда,
Во мгле новгородских болот,
Под нами шаталась земля от снарядов
И плавился волховский лед.
В огне погибали товарищи наши,
Которым мы в дружбе клялись,
За них мы сражались в снегах Кандалакши,
На западной Лице дрались!

Мы бились в горах, где орлы не летали,
Где - тучи поверх головы.
Не зря в нашу честь столько раз грохотали
Победные залпы Москвы.
И снова, покрытые пылью маньчжурской,
Примкнув ножевые штыки,
На доты фашистов атакою русской
Ударили наши полки.

15 февраля 1944 года командующий войсками Волховского фронта своим приказом № 020-н за воинскую доблесть и мужество, проявленные в боях за Родину, наградил майора Шубина Павла Николаевича орденом «Отечественной войны» 2 степени. Поэтическое перо Павла Шубина по достоинству было приравнено к солдатскому штыку. Этим же приказом орденами Отечественной войны и Красной Звезды были награждены еще семь сотрудников газеты «Фронтовая правда».

Средь финских хладных скал

Карельский фронт, куда были направлены большинство сотрудников «Фронтовой правды», простирался от реки Свирь, впадающей в Ладожское озеро, до полуострова Рыбачий в Баренцевом море. Колоссальные расстояния! «Край нехоженых троп», - так об этих местах сказал в свое время Державин.
По своим природным характеристикам фронт делился на три условные зоны: на левом фронте, в Карелии - болота, таежные леса, озера и, конечно, бездорожье.
В центре фронта, в районе Кандалакши, у Полярного круга - сопки, тайга, тундра и абсолютное бездорожье. А в - Заполярье, до окончания Кольского полуострова - тундра, голые сопки, гранитные скалы и снова полное бездорожье, где и троп нет.
До нас, военных, по многим местам в Заполярье и человек-то никогда не проходил, и если добавить ко всему сказанному полуго¬довую полярную ночь и полугодовой день, то трудностей для ведения боевых действий на этом фронте прибавилось.
Солдатский быт в Заполярье был еще суровее, чем на Волхове - окоп не выроешь: или вода, или вечная мерзлота, или гранит. Топливо для войск - тяжелейшая проблема.
На десятки верст - ни одного деревца, чтоб его можно было срубить, расколоть, чтоб развести костер, погреться или приготовить пищу. Не из чего было сделать перекрытия на окопах или блиндажах.
Когда части в Заполярье перемещались на новые позиции, то каждый солдат, кроме своего снаряжения и продуктов питания, нес еще снаряд для артиллерии и деревянную плаху. Картину особен¬ностей фронта в Заполярье точно и красочно описал Павел Шубин в стихотворении «Солдаты заполярья».

Валы окаменевшей грязи
В полкилометра высотой,
Богатые в однообразье
Мучительною пустотой.

И путь один средь тысяч сопок,
И тот - в огне, и тот - сквозь смерть,
Коль ты воистину не робок -
Решись его преодолеть.

Ползи к вершине от подножья
И, задыхаясь, не забудь,
Что есть еще и бездорожье,
И это все же торный путь.

Но кто расскажет, где кривые
Пути обходов пролегли?
Там наш солдат прошел впервые
От сотворения земли.

Там, посиневшими руками
Сложив ячейки поскорей,
Вжимались роты в голый камень,
Подстерегая егерей.

Их жгли навылет, сквозь шинели,
Сквозь плоть и кожу, до нутра,
Семидесятой параллели
Невыносимые ветра.

Мороз пушился на гранитах,
А люди ждали - пусть трясет, -
Чтоб на фашистов недобитых
С пустых обрушиться высот.

Зарниц гремучих полыханье,
Летучий, хищный блеск штыков.
И это все - уже преданье
И достояние веков.
ноябрь 1944 г.

Во время командировки в части 7-й армии, занимаемой фронт по реке Свирь, многое мне поведал Шубин о Карелии, ее народе, истории. Шубин знал многое и очень точно и подробно. Так, он мне рассказывал, что великий русский поэт Державин был губернатором Олонецкой губернии (теперешняя Карельская АССР), что здесь, в Карелии, «средь финских хладных скал» им написаны превосходные стихи и среди них знаменитое «Водопад», которое мне тут же мастерски и прочитал.
Рассказал мне Павел Николаевич и о поэтическом творчестве карельского народа, о знаменитых рунах Калевалы. Я не переставал удивляться его памяти - он читал мне множество строф из этого прекрасного эпоса.
В марте-апреле мы побывали в частях 19-й армии (район Кандалакши и Аллакурти), где Шубина поразила дикая красота приполярного района и где он своими глазами увидел, как тяжела, как сложна судьба солдата. А они ведь не какие-то геркулесы - люди отменного здоровья. Откуда ему взяться, такому здоровью? Война нещадно хлестала солдата свинцом и сталью, а он воскресал и снова в окоп, в землянку, из которой «до смерти четыре шага». И об этом Павел Николаевич хорошо знал. За первые шесть месяцев 1944 года на Карельском фронте он написал очень много. Это стихотворения: «Русская женщина», «Ненависть», «Север», «У самого моря», «Карелия», «Снайпер», «У истоков легенды», «Заполярье» и посвя¬щенное генералу Хренову «Дорога» о беспримерной работе саперов в Заполярье.
Русская женщина
Ты нас на войну провожала,
К груди прижималась щекой,
Ты рядом с теплушкой бежала,
Крестила дрожащей рукой.

Ты нас об одном лишь просила
Врагу отомстить до конца.
И слов твоих гневная сила
Обуглила наши сердца.

«Ты с нами, родная, ты с нами», -
Мы шепчем в кровавом бою, —
Мы держим высоко, как знамя,
Святую надежду твою.

В окопе, в атаке ли жаркой,
Где гибель стоит на пути, —
Ты с нами — бойцом, санитаркой,
Заветным письмом на груди.

Глядишь с зацелованных снимков
Сиянием ласковых глаз,
Стоишь под огнем невидимкой —
Защитой за каждым из нас;

Испившая полную чашу
Солдатских потерь и побед,
Ты - женщина русская наша,
Которой и имени нет,

Кого только мысль великанша
В походе сумеет обнять...
Так славься ж вовеки ты, наша
Жена, героиня и мать!

Во время пребывания в частях 19-й армии я еще раз мог убедиться в военной подготовленности и сноровке Шубина, в его отваге.
Один из участков дороги, построенной саперами генерала Хренова, в глубоком снегу, на граните и болотах противник просматривал с занимаемых им высот и систематически его обстре¬ливал. Снаряды ложились точно на дороге - участок был немцами пристрелян давно.
Когда вы подошли к этому месту, где были недвусмысленные свидетельства губительной действенности немецкого артогня, Шубин, как и я, затаился за гранитной скалой и стал наблюдать, считать время промежутков между выстрелами.
- Слушай, - сказал он мне, - мы успеем перебежать. Надо только срезу после разрыва снаряда подняться и в стремительный бросок.
Я Павел первым поднялся, пригнувшись, мгновенно перебежал метров 20-30 и залег за валуном. И вовремя! Через мгновение в воздухе просвистел очередной снаряд и град осколков и щебня хлестко и сухо простучал по близким скалам, осыпав смертельный огнем дорогу и подумалось мне, что не будь Павел столь точен в расчетах времени и своих, дело кончилось бы худо.
Потом я сказе Шубину, что ведет он себя под огнем молодцом, умело, а бегает, как спринтер.
- Так не зря жe обучали меня в институте военному делу. Сколько раз бывал я на военных сборах! Вот и пригодилась наука.
Во время проведения Свирско-Петрозаводской операции войсками Карельского фронта в июле-августе 1944 года, в результате которой наши войска освободили от фашистов Карелию и штурмом овладели ее столицей Петрозаводском, Павел Николаевич находится в моей группе военных корреспондентов и литераторов. Мы вместе несколько раз выезжали в успешно наступающие части под г. Салми, Питкяранту, Самбатуксу и другие.
Под Салми мы решили пройти берегом Ладожского озере. Но едва мы вступили на прибрежный песок, как вражеский пулемет открыл по нам огонь. Пули легли метрах в десяти впереди нас. И тут Шубин вновь показал, как ловко и стремительно может он действо¬вать, ползать по-пластунски.
Из-под обстрела мы выскочили благополучно, но уж впредь стара¬лась соблюдать меры предосторожности, зная не понаслышке об очень коварной тактике врага с использованием так называемых « кукушек» - снайперов, замаскированных на деревьях.
В деревне Мегрега, расположенной в центре финской оборонительной системы по Свири, после ее освобождения обосновался наш корреспон¬дентский пункт, куда заходили «отписаться» корреспонденты и Ленинградских, и центральных Московских газет. Вот в этом доме Павел Николаевич после личного знакомства с 12 комсомольцами-героями, первыми форсировавшими Свирь, начал работать над поэмой «Свирь» («Битва на Свире»), написал несколько стихотворений, очерков. К сожалению, нездоровье оторвало его от активной корреспондентской деятельности и конец Свирской операции он болел.
После взятия г. Петрозаводска и выхода наших войск на государственную границу, стало ясно, что Финляндия в ближайшее время выйдет из войны, боевые действия с ней прекратятся и Павел Николаевич выехал в редакцию фронтовой газеты.
Конец августа 1944 года, когда закончилась Свирско-Петрозаводская операция, был на редкость погожим. А в сентябре командующий Карельским фронтом генерал армии Мерецков отдал приказ войскам быть готовыми к наступлению против 20-й лапландской армии немецко-фашистских войск, захвативших север Норвегии, Финляндии и часть нашего Заполярья в районе Мурманска-Никеля. Войскам ставилась задача - разгромить противника, овладеть Петсамо и Салмиярвы, закрыть гитлеровцам пути отхода к финским и норвежским портам. На Петсамском направлении советским войскам противостоял 19-й горный корпус «Норвегия», которому фашистское командование приказало не отступать ни на шаг, упорно удерживать район никелевых разработок, имевших стратегическое значение.
Во время проведения Петсамско-Киркенесской операции Павел Николаевич Шубин неоднократно принимал личное участие в отражения атак противника. В памяти и сердце поэта до конца жизни запечатлелись эти мгнове¬ния, когда все решало мужество, отвага, удалая и лихая храбрость. Какую надо было иметь силу воли, каким мужеством надо было обладать поэту, чтобы быть постоянно в гуще событий, стремитель¬ных, переменчивых, смертельно опасных. Выдававшиеся относительно спокойные минуты - писать, творить прекрасное.
На всех периодах сражения в Заполярье во фронтовой газете появлялись стихи Шубина. В сентябре 1944 года было написано стихотворение «На Рыбачьем», в октябре - «Удар по Петсамо», «Сага», «У Варангер-фиорда».
Когда наши части, преследуя врага, вышли на территорию союзной нам Норвегии, взяли город Киркенес и устремились к Нарвину, Шубин был в передовых частях и там написал стихотво¬рения «Березы», «В Киркенесе», «Гвардия», «Далекая Лица».
Сразу после окончания боев в Заполярье, еще не остыв, Шубин написал стихотворение «Солдат», в котором живы вся ярость атаки, неукротимая жажда победы.

Зеленой ракетой
Мы начали ту
Атаку
На дьявольскую высоту.

Над сумрачной Лицей
Огонь закипел,
И ты распрямиться
Не смог, не успел.

Но взглядом неробким
Следил, неживой,
Как бился на сопке
Отряд штурмовой,

Как трижды катились
С вершины кривой,
Как трижды сходились
Опять в штыковой:

Удар и прыжок -
На вершок,
на аршины,
И рваный флажок
Заалел над вершиной.

В гранитной могиле,
Сухой и крутой,
Тебя мы зарыли
Под той высотой.

На той высоте
До небес взнесена
Во всей красоте
Вековая сосна.

Ей жить - охранять
Твой неначатый бой,
Иголки ронять,
Горевать над тобой.

А мне не избыть,
Не забыть до конца
Твою
не убитую
Ярость бойца.

В окопе холодном,
Безмолвный уже,
Ты все на исходном
Лежишь рубеже.

И, сжатый в пружину,
Мгновенья, года
Готов - на вершину,
В атаку, туда,

Где в пламя рассвета,
Легка и грустна,
Зеленой ракетой
Взлетает сосна.

Какие точные слова! Каков ритм! Шубин умел говорить о подвигах, о ратном труде солдат непременно самыми горячими словами, какие находил в глубинах души своей и которыми так богат наш великий русский язык.

Прогулка по Тверской

Вспоминая своего друга, фронтового товарища и брата по оружию Павла Николаевича Шубина, хочу отметь одну исключительно бесподобную его особенность - феноменальную память.
Великолепный человек, простой по натуре и исключительно обая¬тельный в общении, он был способен быстро, мгновенно и навсегда запомнить очень многое им увиденное или услышанное, что часто не удается многим.
Он мог удержать в своей памяти сложный текст, стихи, официаль¬ный документ, подробности однажды увиденной им картины живой природы. Нас, его товарищей, это крайне удивляло и еще больше восхищало.
Сколько раз Павел Николаевич приводил меня в изумление, извле¬кая из своей богатейшей кладовой памяти такое, что приводило меня в восторг и восхищение.
Шагая рядом со мной по фронтовым дорогам от Новгорода до Чудова, он наизусть перечитал мне огромную библиотеку поэтов-классиков революции и наших современников. Он с необыкновенной легкостью, как из рога изобилия, извлекал из памяти своей стихи Пушкина, Державина, Лермонтова, Фета, Тютчева, Апухтина, Багрицкого, Симонова, Гитовича, Тихонова, Чивилихина, Прокофьева, Ахматовой.
Как-то шутки ради я проверил механизм и точность памяти Павла Николаевича. В Малой Вишере, на нашей походной квартире, у тети Паши Войнерович, я попросил его прочитать и заполнить несколько страниц из «Войны я мир», имевшейся у хозяйки дома, Шубин с лукавой усмешкой принял мое предложение и два-три раза прочитал 2-3 страницы романа. Через полтора-два часа, взяв книгу я попросил Шубина вспомнить наизусть прочитанные им ранее страницы.
Случилось для меня непостижимое: Павел наизусть прочитал две страницы прозы, с точностью до запятой. Я был поражен и восхищен его способностью к запоминанию. Его глаза и мозг были как бы подобны самой чувствительной фотопленке, точно фиксировавшей все до мелочей.
Был и другой случай, правда, очень растянутый во времени. Как-то Павел Николаевич сказал мне, что он может, вот сейчас, находясь на фронтовой дороге, где-то под Чудовом, «пройтись» по любой стороне улицы М.Горького в Москве (бывшей Тверской) и назвать все вывески учреждений, магазинов, ателье, питейных и иных заведений.
Я посмеялся и выразил серьезнейшее сомнение в успехе «прогулки» по Тверской. Однако Шубин не отступал и попросил меня записать в мой блокнот; его «прогулку». Я записал все, что он видел от Белорусского вокзала до «Националя». Откровенно говоря, я не поверил Павлу. Поди-ка проверь! Не поверил и как потом оказа¬лось - напрасно.
В 1946 году, находясь некоторое время в Москве по служебным делам, я с моим другом Н.Беловым прошел по улице Горького, сверяя сохранившуюся у меня запись «прогулки» Шубина, с действительностью. Поразительно Шубин был точен. Лишь нескольких вывесок мы не нашли, но не по причине провалов в памяти Шубина, их сняли в 1945 году в связи с ликвидацией или переселением организаций в другие районы столицы.
При встрече с Павлом Николаевичем в 1949 году в Ленинграде я рассказал о результатах проверки, на что Шубин, будучи очень доволен услышанным, ответил мне:
- Знай наших!
Феноменальная память Павла Николаевича безусловно очень благотворно оказывалась и на его поэтическом творчестве. Его глаза и мозг навсегда «печатали» портрет встреченных им людей, их голоса, манеру держаться. Поэтому очерки, стихи, написанные им, всегда были по своим характеристикам точны, сочны.
Шубин запоминал в лицах такие подробности, такие особенности и детали, которых я, например, просто не видел, не замечал. Лишь после разговора с Павлом Николаевичем я убеждался, что замеченное им правильно и всегда точно.
Поэтому все, что Шубин видел не войне, на фронте, на поле боя, все оставалось в его памяти навечно. Я думаю, что этакая память доставляла ему и долгое, мучительное страдание. То, что у многих людей быстро забывается, заслаивается другими впечатлениями, переживаниями, картинами, у Павла Николаевича оставалось всегда ярким видением, кровоточащим, ничем не заслаивающимся, принося повседневную, ежеминутную боль его чуткому и трепетному сердцу.
Да это и видно по его творчеству, по его стихам. После окон¬чания войны он все еще жил ее картинами, все еще точно видел и чувствовал ее, все еще «ходил в атаку».
Сердечная отзывчивость, терпение и доброта Павла Николаевича притягивала к нему людей. Дружбу Шубин считал священной, он готов был за друга отдать все, в том числе и жизнь. Рядом с ним люди чувствовали себя свободно и естественно, поэтому с ним легко и приятно было ходить по фронтовым путям-дорогам, делить с ним и радости, и печали.
Павел Николаевич не переставал удивлять меня - он предупреждал где и какой будет поворот на дороге, тропе, какой встретится нам ручей, какая по цвету в нем вода, какая будет тропинка, куст, приметное дерево или бугор, старая землянка или хорошая веселая полянка-луговинка, где можно передохнуть.
Он помнил все!

Царь Полинезии

Феноменальная память Павла Николаевича была одного из перво¬причин его возвышенного поэтического видения мира, жизни.
Она же порождала и его исключительно богатую, иногда просто неудержимую фантазию, когда живая реальность переплеталась с вымыслом, грезами наяву.
У меня иногда создавалось такое впечатление, что в выдуманное, нереальное, только что рассказанное мне, Павел Николаевич искренно верит, что он иногда и сам уже не мог определить, что выдумка и что реальность, действительность. И это было прекрасно!
Поэт Шубин верил и сердцем и умом верил в действительность своего вымысла, рожденного лишь воображением поэта.
Восхитительны были рассказы Павла Николаевича об Александре Грине, о встрече с ним (влияние А.Грина на творчество Шубина, на мой взгляд, несомненно). Шубин, вероятно помимо своей воли, в рассказы о встречах о Александром Грином вводил как действительные факты, события, так и картины из рассказов и повестей писателя, сдобренных еще и фантазией, красивой выдумкой Павла Николаевича.
Сколько очаровательной выдумки, безудержной фантазии красок и эмоций вложил Шубин в рассказы для меня о своих путешествиях в самые романтические места земного шара: острова Тихого океана, на Таити, в Полинезию, в Южную Америку, в долину Амазонки, в Японию, на Гавайские острова и другие страны, моря и океаны, где он... никогда не был!
Но рассказывал он с таким знанием деле, так сочно, красиво, искренне и захватывающе, что, слушая его, я терял чувство реальности: я видел полинезийцев и моего товарища Павла Шубина в веселом расположении духе пребывающего среди них, и таитян, угощающих Шубина с золотого блюда креветками, видел бушующие прибои на Коралловых островах, лианы Амазонки, на которых как плоды висят тысячи ядовитых змей и танцующих для Павла Николае¬вича на островах Таити юных дев.
Так хороши, волшебно хороши были эти рассказы Шубина, что и не хотелось покидать этот выдуманный им мир, опускаться на «грешную» землю, где идет ужасная, жестокая, кровавая войне, где море горя и бесчисленные страдания людей. И не хотелось оказать ему: «Полно, Павел, врать-то!»
Мне самому очень хотелось верить в то, что все рассказанное Шубиным было в действительности.
После таких великолепных рассказов Шубина я всегда проникался к нему еще большим уважением, я лучше понимал его высокохудо¬жественную душу, его вдохновение, без чего немыслим настоящий поэт.
Только однажды червь сомнения искусил меня повернуть Павла Николаевича на «грешную» землю. Увлеченные рассказами, мы, до некоторой степени потеряв бдительность, шли и не только не видели, но и не слышали, что творится на фронтовом свете.
Очнулись, вернулись в реальность бытия лишь тогда, когда разорвавшаяся в метрах пятидесяти от нас немецкая мина заставила обоих броситься ничком в болотную жижу, вцепиться руками в кочку.
Переждав обстрел, обсохнув и отойдя от обстреливаемого места метров на 400-500, Павел Николаевич, успокоившись и вновь обретя веселое расположение духа, спросил меня!
- Так на чем я остановился?
И тут я «отыгрался» на Шубине. Я сказал:
- Ты остановился, Паша, на том, что тебя сделали царем Полинезии и к тебе привели дюжину младых дев в жены и ты задумался над тем, а что же с ними нужно делать? А потом...
Шубин расхохотался и смеялся долго, до слез.
Несколько успокоившись, сказал:
- Скажи мне правду, ты ведь верил в то, о чем я тебе рассказывая? Верил или нет? Скажи правду!
И я честно и с жаром ответил, что верил, что мне очень хоте¬лось верить в эту красивую выдумку, что мне нравится этот шубинский мир грез наяву, нравится верить в этот мир, созданный возвышенным воображением поэта.
- Спасибо, брат! - тихо произнес Павел.
...После окончания Великой Отечественной войны я оказался на службе в штабе Ленинградского военного округа.
Однажды летом 1949 годе дверь комнаты, в которой я работал, тихо отворилась и в нее неторопливо вошел человек в штатском.
Конечно же, это был Павел Николаевич Шубин, по прежнему скромный, не стремящийся к эффекту, не выпячивающий себя, по-прежнему коренастый, широкоплечий и ... очень похожий на М.Ю. Лермонтова.
Я бросился к другу, задушевному, любезному сердцу моему. Мы крепко обнялись и долго не могли от охватившего нас волнения произнести хоть слово.
А потом долго говорили. Вспоминали проведенные вместе дни и ночи в болотах под Новгородом и Званкой, под огнем на Синявинских высотах, где «мерзли в старых блиндажах».
Договорились встретиться в Москве. Однако встретиться нам больше не пришлось. Военная судьба распорядилась мною так, что я надолго уехал за пределы Родины.
Вернулся на Родину в конце шестидесятых годов и уже не застал моего друга в живых. Он ушел из жизни молодым, в самом расцвете своего таланта.
Давно скончался и полковой комиссар Константин Петрович Павлов, направивший меня весной 1942 года вместе с Шубиным в войска 59 армии.
Но я на вою жизнь остался ему благодарен за то, что он подарил мне в товарищи человека, ставшего моим другом, едино¬мышленником, с которым я делил и горести, и радости в тяжелые годы войны.
Я слышал первым как звучала лира Шубина - призывно, радуя сердце воинов.
С бессмертной лирою своей прошел по земле Павел Шубин - доблестный сын Отечества.
Стремителен бег времени, берут свое годы. Но память о Павле Николаевиче Шубине, его звонкая лире всегда со мной!



Музею «Боевой славы» Маловишерской школы №1 записанные здесь очерки о фронтовом поэте Павле Николаевиче Шубине - моем боевом друге и товарище

Гвардии полковник Ким Александрович Демин
г. Ленинград 8 декабря 1985 года